Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

Несколько братьев помчались выполнять заказ. Сидящий у стены гигант поковырял пальцем в носу, осмотрел палец, вытер о штанину, потом снова взялся выбирать остатки меда из горшочка. Тем же пальцем. Рейневан почувствовал, как съеденный бобриный хвост подступает ему к горлу на вздымающейся волне хренового соуса.

– Магистр Рейневан, – резкий голос Шарлея вернул его к реальности. – Не следует прекращать усилий. Евангелие от Марка, пожалуйста, соответствующий абзац. Молитесь, братья.

– И Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: «Дух немой и глухой! Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него»[195].

– Surde et mute spiritus ego tibi praecipio, – грозно и приказным тоном повторил склонившийся к брату Деодату Шарлей. – Exi ab eo! Imperet tibi dominus per angelum et leonem! Per deum vivum! Justitia eius in saecula saeculorum! Пусть сила Его изгонит тебя и заставит выйти вместе со всей твоей бандой!

– Ego te exorciso per caracterum et verborum sanctum! Impero tibi per clavem salomonis et nomen magnum tetragrammaton!

Пожирающий мед недоумок вдруг закашлялся, оплевался и усморкался. Шарлей отер со лба пот.

– Тяжелый и трудный есть сей казус, – пояснил он, избегая все более подозрительного взгляда аббата. – Придется применить еще более сильные аргументы.

Несколько секунд стояла такая тишина, что было слышно отчаянное бренчание мухи, которую паук поймал в паутину, растянутую в оконной нише.

– Именем Апокалипсиса, – раздался в тишине уже немного охрипший баритон Шарлея. – Через слова коего Господь поведал то, что наступить должно, и подтвердил сказанное устами ангела, собою присланного, проклиная тебя, Сатана! Exorciso te, flumen immundissimum, draco maleficus, spiritum mendacii!

– Семью подсвечниками златыми и одним подсвечником меж семью стоящим! Гласом, коий есть глас вод многих, говорящим: Я есть тот, кто умер, и тот, кто воскрес, тот, кто живет и жить будет вечно, кто держит в попечении своем ключи от смерти и ада, говорю тебе: изыди, дух нечистый, знающий кару вечного проклятия!

Результата как не было, так и нет. Лица взирающих на все это бенедиктинцев отражали разные, ну очень разные чувства. Шарлей набрал побольше воздуха в легкие.

– Да поразит тебя Агиос, как поразил он Египет! Да умертвят тебя каменьями, как Израиль умертвил каменьями Ахана! Да истопчут тебя ногами и возденут на вилы, как воздели пятерых царей Аморрейских! Да приставит Господь к челу твоему гвоздь и ударит по тому гвоздю молотком, как сделала Сисаре женщина Иаиль! Пусть у тебя, как у проклятого Дагона, лоб вражий и обе руки будут отрублены! И пусть у тебя хвост укоротят по самую задницу твою дьявольскую!

«Ох, – подумал Рейневан, – это скверно кончится. Скверно кончится».

– Адский дух, – Шарлей резким движением простер руки над по-прежнему безжизненным братом Деодатом, – заклинаю тебя Азароном, Эгеем, Гомусом, Афанатосом, Исхиросом, Акодесом и Альмахом! Заклинаю тебя Аратоном, Бефором, Фагелой и Огой, Повелем и Фулем! Заклинаю тебя могущественными именами Шмиеля и Шмуля! Заклинаю тебя наичудовищнейшим из имен, именем могущественнейшего и жутчайшего Семафора!!!

Семафор подействовал не лучше, чем Фуль и Шмуль. Скрыть этого не удалось. Шарлей тоже это видел.

– Жобса, хопса, афья, альма! – заорал он дико. – Малах, Берот, Нот, Берив et vos omnes[196] Хемен этан! Хэмен этан! Хау! Хау! Хау!

«Спятил, – подумал Рейневан. – А нас сейчас начнут бить, а может, и ногами пинать. Сейчас сообразят, что все это бессмыслица и пародия, уж не настолько же они глупы. Сейчас все это окончится страшным избиением».

Шарлей, уже до предела вспотевший и здорово охрипший, умоляюще взглянул на него и подмигнул, совершенно недвузначно прося поддержать, и просьбу свою подкрепил достаточно резким, хоть и незаметным окружающим жестом. Рейневан воздел очи горе, то есть к своду часовни. «Всё, – подумал он, стараясь вспомнить древние книги и беседы с дружески расположенными к нему колдунами, – это все-таки лучше, чем хау, хау, хау».

– Гакс, пакс, макс, – взвыл он, размахивая руками. – Абеор супер аберер! Айе Серайе! Айе Серайе! Альбедо, рубедо, нигредо!

Шарлей, тяжело дыша, поблагодарил его взглядом, жестом велел продолжать. Рейневан набрал в легкие воздуха.

– Тумор, рубор, калор, долор! Per ipsum et cum ipso, et in ipso! Jopsa, hopsa, et vos omnes! Et cum spiritu tuo! Мелах, Малах, Молах!

«Сейчас-то уж точно нас будут бить, – лихорадочно подумал он. – А может, даже и пинать ногами. Сейчас. Через минуту. Через дольку минуты. Ничего не поделаешь. Надо идти до конца. Переходить на арабский. Не покидай меня, Аверроэс! Спаси, Авиценна!»

– Куллу-аль-шайтану-аль-раджим! – рявкнул он. – Фа-анасахум Тариш! Квасура аль-Зоба! Аль-Ахмар, Бараган аль-Абайяд! Аль-щайтан! Хар-аль-Сус! Аль Цар! Мохефи аль релиль! Эль фойридж! Эль фойридж!

Последнее слово, как он туманно помнил, означало по-арабски женский половой орган и не имело ничего общего с экзорцированием. Он понимал, какую глупость делает. Тем сильнее удивил его эффект.

Ему вдруг показалось, что мир на мгновение замер. И тотчас же, в абсолютной тишине, меж застывшей на фоне серых стен tableau[197] бенедиктинцев в черных рясах, что-то дрогнуло, что-то произошло, что-то движением и звуком нарушило мертвый покой.

Сидящий у стены тупоглазый «тюфяк» резко, с отвращением и брезгливостью откинул грязный и липкий горшок с медом. Горшок ударился о пол, однако не разбился, а покатился, взрезая тишину глухим, но громким тарахтеньем.

Гигант поднес к глазам липкие от сладкого пальцы. Несколько мгновений рассматривал их, а на его распухшей лунообразной физиономии вначале отразилось недоверие, а потом ужас. Рейневан смотрел на него, тяжело дыша. Он чувствовал на себе подгоняющий взгляд Шарлея, но был уже не в силах произнести ни слова. «Конец, – подумал он. – Конец».

Великан, продолжая глядеть на пальцы, застонал. Душераздирающе.

И тотчас же лежащий на катафалке брат Деодат заохал, закашлял, захрипел и дрыгнул ногами. А потом выругался. Вполне по-светски.

– Святая Ефросиния… – простонал аббат, падая на колени. Остальные монахи последовали за ним. Шарлей раскрыл рот, но тут же закрыл. Рейневан прижал руки к вискам, не зная, то ли молиться, то ли бежать.

– Вот зараза, – проскрипел Деодат, садясь и свешивая с катафалка ноги. – Ну и сухотища в горле… Что? Неужто я проспал вечерню? Мор на вас, братишки… Я просто хотел вздремнуть… Но ведь просил же разбудить…

– Чудо! – выкрикнул один из стоявших на коленях монахов.

– Пришло царствие Божие. – Второй пал крестом на пол. – Igitur pervenit in nos regum Dei!

– Аллилуйя!

Сидящий на катафалке брат Деодат водил кругом ничего не понимающими глазами, переводя их со стоящих на коленях конфратров[198] на Шарлея с епитрахилью на шее и Рейневана. От Рейневана – на гиганта Самсона, все еще рассматривающего свои руки и живот, с молящегося аббата – на монахов, которые в этот момент прибежали с кружкой дерьма и медной сковородой.